02.11.2010

Появление шахмат в Западной Европе

Игре в шахматы почти полторы тысячи лет. Она родилась в Индии, пришла в Персию, откуда была позаимствована арабскими народами и, наконец, в конце Х века дошла до Запада. В Средние века в шахматы играло все благородное сословие католических стран, а шахматные фигуры можно было обнаружить в сокровищницах церквей и аббатств, хотя церковь объявила эту игру дьявольской. Почему же игра в шахматы остается популярной уже много столетий, как за это время изменились ее правила, и что означали в древности шахматные фигуры? «Полит.ру» публикует главу из книги французского историка-медиевиста Мишеля Пастуро «Символическая история западного Средневековья». В публикуемом тексте речь пойдет об истории шахмат, а также о том, откуда взялся шахматный рисунок, что означают фигуры, и чем отличались правила игры в разных странах.

Материал опубликован в журнале «Теория моды. Одежда. Тело. Культура» (2010. Вып. 16).

Самый древний текст на Западе, в котором упоминается игра в шах­маты, написан на каталанском языке и датируется началом XI века: распоряжением 1008 года граф Урхельский Эрменгол I завещает свои шахматные фигуры «церкви святого Эгидия[1]». Несколько десятилетий спустя, в 1061 году, великий богослов Петр Дамиан, в то время кардинал Остии, доносит папе на епископа Флоренции, которого он якобы ви­дел играющим в шахматы (Murray 1913: 408-415). Тем самым он кладет начало длинной череде диатриб, которыми Церковь почти до самого конца Средневековья клеймила эту игру. И тщетно. Начиная со вто­рой половины XII века возрастает число текстуальных, археологиче­ских и иконографических свидетельств, демонстрирующих, насколько быстро распространялась эта игра, несмотря на враждебность Церк­ви. Теперь шахматами увлекаются не только князья и прелаты: теперь в них играет все благородное сословие во всех католических странах, от Сицилии до Исландии, от Португалии до Польши.

Игра, пришедшая с Востока

Западные народы переняли шахматы у мусульман. Шахматы проник­ли на Запад двумя путями - сначала, вероятно, не раньше середины X века, средиземноморским путем: через Испанию (где они впервые упоминаются в каталанском тексте), Сицилию, южную Италию; затем, несколькими десятилетиями позже, в начале XI века, северным путем: на север эту игру, известную в исламских странах уже около трех сто­летий, привозят с собой скандинавы, ведущие торговлю в Византий­ской империи, на Украине[2] и по побережью Черного моря. Археоло­гические находки говорят в пользу существования такого двойного маршрута и в пользу того, что на Запад шахматные фигуры и сама игра проникали постепенно.

Собственно восточные истоки шахмат проследить сложнее. Если доподлинно известно, что игра родилась в Индии и что из Индии она попала в Иран, а затем оттуда распространилась по всему мусульман­скому миру (арабы покоряют Иран начиная с 651 года), то гораздо сложнее определить, к какому времени она приобрела тот самый вид, который в большей степени напоминал наши современные шахма­ты, нежели все те многочисленные и отдаленно похожие на нее игры «на доске в шашечку», уже известные древним обществам и Азии, и Ев­ропы. До XVI века, когда в Европе закрепляются «современные» прави­ла и игра принимает «современный» вид, она претерпевает многочис­ленные и подчас существенные изменения. Сегодня ученые сходятся во мнении, что именно в то время, когда игра попала из Северной Ин­дии в Персию в начале VI века, она и приобрела структуру, в доста­точной степени подобную той, что закрепилась за ней впоследствии, и отныне стала рассматриваться как «игра в шахматы». Еще в большей мере, чем Индия, бесспорная родина шахмат, решающей средой фор­мирования игры стали, конечно, Иран и персидская культура. Близкая игра индийского происхождения - чатуранга, или игра четырех ца­рей[3], - попавшая в Китай без посредничества персидской культуры, стала в действительности предшественницей нескольких восточноази­атских игр, весьма отличающихся от наших шахмат.

В Средние века на Западе обо всех этих трансформациях и странство­ваниях ничего не известно. Однако авторы, которые пишут о шахма­тах, знают, что они пришли с Востока. И не только, и даже не столько знают, сколько верят, и это едва ли не важнее: игра, столь насыщенная символами, может прийти только с Востока, страны знаков и грез, - из этого неисчерпаемого источника всевозможных «чудес». Тем самым происхождение игры обрастает бесчисленными легендами. По мнению многих средневековых авторов, происхождение ее теряется во тьме веков. Некоторые, однако, справедливо замечают, что в Библии о шах­матах ничего не говорится (каким чудесным игроком мог бы все-таки быть царь Соломон, пишет, будто с сожалением, один анонимный автор XIV века[4]), и подыскивают им изобретателя в языческом мире древних греков. Аристотель и Александр, два персонажа, по поводу которых у средневековых людей не раз и не два разыгрывалось воображение, чаще других оказываются в этой роли. Однако они вынуждены делить ее с еще одним греческим героем, на этот раз мифологическим: Пала­медом. Речь идет о герое «Илиады», двоюродном брате царя Менелая, который, сидя под стенами Трои, изобрел шахматы, чтобы во время затянувшейся осады скучающим грекам было чем развлечься. Эта ле­генда не совсем средневековая. Уже в Античности греки приписывали Паламеду, достойному сопернику Одиссея, разнообразные изобрете­ния: буквы, календарь, вычисление времени затмений, деньги, игру в кости и особенно в шашки.

Игре в шашки Средневековье предпочло шахматы[5]. А еще оно соз­дало второго Паламеда, выдумав, в придачу к греческому герою, ры­царя Круглого стола с точно таким же именем. Этот новый Паламед занимает важное место в литературных прозаических текстах XIII века: сын «вавилонского султана», он обращается в христианство и остается при дворе короля Артура; туда он привозит с Востока игру в шахматы, дабы наставить рыцарей Круглого стола на путь завоевания Грааля. Стало быть, к 1230 году игра в шахматы уже осмысляется как настоящий инициационный путь. Впоследствии наш артуровский Па­ламед становится разом и другом, и неудачливым соперником Триста­на, любимого персонажа аристократической публики: он тоже любит прекрасную златокудрую Изольду, но она не отвечает ему взаимно­стью. Несчастная, неразделенная любовь - одна из наивысших цен­ностей куртуазной культуры. Возможно, эта любовь принесла нашему Паламеду не меньшую славу, чем изобретение шахмат. Тем не менее, чтобы не забыть о том, что он познакомил рыцар­ское общество с этой необычной игрой, средневековое воображе­ние наградило его гербом, кото­рый напоминает о его заслуге. Это щит, разделенный шахматно на серебро и чернь, то есть щит, поле которого заполнено чере­дующимися белыми и черными квадратами. Такие гербы в шашечку впервые появляются в 1230-х годах, их можно увидеть на мно­гих миниатюрах с изображением Паламеда вплоть до конца Средневе­ковья (Pastoureau 1980). Кроме того, некоторые знатные особы - как Ренье По, камергер герцога Бургундского в конце XIV века, - полу­чают, по причинам нам неизвестным, прозвище Паламед и берут себе его герб по случаю участия в турнире или военной кампании (Vaivre 1975). Подобное заимствование имен или гербов литературных героев реальными людьми было распространенной практикой в придворных кругах на закате Средневековья.

Кем бы ни был Паламед, соратником царя Менелая или рыцарем короля Артура, люди XIII века не сомневались в том, что шахматы изо­брел именно он и что игра эта пришла с Востока. И не только игра, но и роскошные шахматные фигуры, которыми играли в королевских и княжеских кругах: чаще всего это были большие фигуры из благород­ной кости, которые могли принадлежать только влиятельной королев­ской особе и которые мог изготовить только восточный ремесленник, знающий магические свойства этого ценного материала и владеющий искусством его обработки. Об этом сообщают средневековые преда­ния о большинстве шахматных фигур из богатых церковных или аб­батских сокровищниц. Самые прославленные из них, бесспорно, массивные фигуры из слоновой кости, хранящиеся с 1270-х (а возможно, и с 1190-х) годов в сокровищнице аббатской церкви Сен-Дени: они яко­бы принадлежали Карлу Великому, которому их подарил аббасидский халиф Харун ар-Рашид (правящий в Багдаде с 789 по 809 год), леген­дарный персонаж и герой некоторых сказок «Тысяча и одной ночи». В шахматы Карл Великий, конечно, никогда не играл - для этого он родился слишком рано и слишком на западе - и фигурами этими, вырезанными, вероятно, в южной Италии, в Салерно, в конце XI века, тоже не владел. Однако приписать ему обладание ими означало при­дать этим предметам исключительную политическую и символиче­скую значимость, сопоставимую со значимостью регалий или релик­вий, и тем самым способствовать прославлению престижа Сен-Дени, его аббатов и монахов[6]. Впрочем, и другие церкви на Западе хвастают тем, что в их сокровищницах имеются подобные фигуры из благород­ной кости, принадлежавшие прославленным личностям: Соломону, царице Савской, Александру Великому, Юлию Цезарю, волхву Вал­тасару, пресвитеру Иоанну и даже тому или иному королю или особо почитаемому святому[7].

Шахматы и церковь

Понятие «сокровище» является ключевым понятием феодальной вла­сти. Этим словом обозначается совокупность ценного движимого иму­щества, которым владеет любой обладатель значительной власти, будь то суверен, крупный сеньор, прелат или же аббатство. Это нечто вроде «воображаемого музея»: пользование им, его сохранение и публичная демонстрация являются неотъемлемой частью литургии власти. И ве­ликий король, и простой аббат сознают необходимость обладать сокро­вищем. Предметы, из которых может состоять это самое сокровище, об­разуют длинный список. Однако, несмотря на то что список этот будет меняться и от века к веку, и в зависимости от власти, отдельные его со­ставляющие останутся практически неизменными. Прежде всего это реликвии и культовые предметы, ценные металлы и монеты (иногда мусульманские, с надписями из Корана), золотые, серебряные изделия и посуда, драгоценности и камни. Затем, главным образом в числе кня­жеских сокровищ, это оружие и военное снаряжение, конские сбруи, седла, шкуры животных, меха, ткани и дорогая одежда, а также все свя­занные с ней аксессуары, выставляемые напоказ. Наконец, настоящее собрание редкостей, среди которых манускрипты и грамоты, научные приборы и музыкальные инструменты, экзотические предметы, игры, всевозможные curiosa и даже животные, живые и мертвые, дикие (мед­веди, львы, пантеры) и прирученные (соколы, кони, собаки)[8].

Все эти вещи играют важнейшую роль в символике и репрезентации власти. Они являются объектами ритуальной демонстрации, их пока­зывают вассалам, высоким гостям и даже просто странникам, остано­вившимся на постой. Иногда их дарят или обмениваются ими; но чаще предпочитают их приобретать, собирать, накапливать. У каждого тако­го предмета есть своя история, своя мифология, свое легендарное про­исхождение, свои чудесные и даже чудотворные свойства, целительные или предохранительные. В действительности эти предметы окружены верованиями, а вся их сила происходит от свойств тех материалов, из которых они сделаны. Напротив, творческий или интеллектуальный труд, затраченный на их изготовление, мало что значит. Для тех, кто ими обладает или жаждет ими обладать, они имеют весомое экономи­ческое, политическое и онирическое значение, но едва ли эстетическое, по крайней мере не в том смысле, который мы сегодня вкладываем в это слово. Эти вещи значимы, они дорого стоят, они укрепляют престиж и власть, они возбуждают воображение.

В Средние века шахматные фигуры нередко можно было обнаружить в сокровищницах церквей или аббатств, и в этом смысле случай Сен-Дени отнюдь не единичен. Так, в одной из самых богатых сокровищниц христианского мира - в сокровищнице аббатства Сен-Морис д’Агон в Вале - имеется несколько мусульманских шахматных фигур, а в Кельнском соборе хранилось три полных шахматных набора, ныне утерянных, один происходил из Северной Европы, два других - с Иберийского по­луострова (Murray 1913: n. 6: 420-424). Поразительно отношение церкви к шахматам: с одной стороны, она осуждает игру, с другой - будто бы окружает некоторые шахматные фигуры культом, сходным с культом реликвий. Она объявляет шахматы дьявольской игрой, но фигуры, пред­назначенные для игры, собирает, а подчас и почитает. Чтобы понять это видимое противоречие, нужно разобраться в хронологии. Особенно ча­сто прелаты и церковные власти (синоды, соборы) запрещали игру в XI-XII веках. Впоследствии они делают это реже, и к концу Cредневековья эта тенденция практически сходит на нет. Этому есть несколько при­чин. Прежде всего, неэффективность подобных запретов, ведь со време­нем игра в шахматы все больше и больше захватывала общество. Затем, произошедшая в XIII веке переоценка игр как таковых, ставших отны­не полноценной частью куртуазного и рыцарского воспитания (Mehl 1975). И, наконец, самое главное - постепенное устранение основной причины враждебного настроя церкви по отношению к шахматам: от­каз от использования игральных костей, то есть от элемента случайно­сти, азарта. Древний индийский вариант обычной игры в шахматы, где ход фигуры (выбор фигуры, которая делает ход, и/или количество кле­ток, на которые она должна продвинуться на доске) определялся тем, что выпадает на костях, не был в действительности забыт в то время, когда игра получила распространение в мусульманском мире, и даже в некотором смысле пережил второе рождение в момент своего появ­ления на Западе. Для церкви игровой азарт (который в латинском язы­ке передается словом alea) - сущее безобразие, все азартные игры она считает дьявольскими. Кости еще того хуже, ведь в них играют чаще, чем в любую другую игру, играют где угодно и когда угодно, в замке и в хижине, в трактире и в монастыре, и часто проигрывают все, чем владеют: деньги, одежду, коня и жилище. Кроме того, эта игра опасна. Несмотря на то что игроки пользовались стаканчиком, нередки были случаи мошенничества, особенно с применением шулерских костей, о которых иногда упоминают литературные тексты: у костей nompers, неравных, одна грань воспроизводилась дважды; у plommez, пломбиро­ванных, одна из граней утяжелялась за счет свинца; у longnez, длинно­носых, одна грань была намагничена. Часто это приводило к дракам, которые иногда перерастали в настоящие частные войны[9].

Именно кости в первую очередь и навредили шахматам. Епископ Флоренции, которого Петр Дамиан обвинил в 1061 году в пристрастии к шахматам, ответил в свою защиту, что хотя он в них и играл, но - «без костей». И в самом деле, отказавшись от использования костей, игра в шахматы мало-помалу приобретает почетный, а затем и пре­стижный статус. Отныне азарт уступает место размышлению. И если в конце XII века прелаты все еще накладывают запрет на эту игру для клириков - ибо это пустая трата времени, дающая повод для распрей и оскорблений, то к мирянам, играющим в шахматы, начинают отно­ситься терпимо. В середине следующего века времяпрепровождение за игрой в шахматы уже предусматривается уставами некоторых религи­озных общин, при соблюдении непременных условий - не использо­вать кости и не играть на деньги (Mehl 1984: 40-50, особенно 45)[10]. Не­которые авторы, как Готье де Куэнси в «Чудесах Богородицы», даже изображают шахматные партии, в которых силы Господа противопо­ставлены силам Дьявола.

И все-таки один король был настроен по отношению к шахматам еще более жестко, чем церковь: Людовик Святой. Всю свою жизнь он питал отвращение к играм и азарту. В 1250 году во время плавания на корабле из Египта в Святую землю он без колебаний выкидывает за борт шахматную доску, фигуры и кости, которыми играли его соб­ственные братья; этот случай произвел глубокое впечатление на его биографа Жуанвиля, лично наблюдавшего сцену (Joinville 1881)[11]. Че­тырьмя годами позже, в декабре 1254-го, издавая свой великий ордо­нанс, реорганизующий управление королевством, король решитель­но осуждает шахматы, а также все игры на доске (предшественницы триктрака и бэкгэммона) и все игры в кости. Однако среди королей и князей Людовик Святой - исключение. Некоторые суверены, его со­временники, были страстными шахматистами: например, император Фридрих II (умерший в 1250 году), который у себя при дворе в Палер­мо смело бросает вызов мусульманским чемпионам, или король Касти­лии Альфонс X Мудрый (1254-1284), который за год до своей смерти приказывает составить обширный трактат, посвященный трем играм, осужденным тридцатью годами ранее его кузеном, королем Франции: шахматам, играм на доске и костям (Alphonse 1913).

Однако хронология объясняет не все. Церковь начала собирать в своих сокровищницах шахматные фигуры задолго до того, как пре­латы стали более терпимо относиться к игре. Возможно даже, что в некоторых аббатских сокровищницах мусульманские фигуры храни­лись еще до того, как игра появилась на Западе, то есть до тысячного года. Свидетельство тому - завещание шахмат графом Урхельским в пользу церкви святого Эгидия от 1008 года. Таким образом отноше­ние к игре и отношение к шахматным фигурам - совершенно раз­ные вещи. Причин этому несколько, однако основная состоит, видимо, в том, что многие средневековые шахматные фигуры, из числа самых больших и красивых, не предназначались для игры. Они были связаны с другими, более важными и торжественными контекстами: ими обла­дают, их демонстрируют, к ним прикасаются, их собирают и хранят. Их место не на шахматной доске, а в сокровищнице. Так называемые фигуры Карла Великого из сокровищницы Сен-Дени как раз и отве­чают этой роли: это не пешки, которыми играют, это символические предметы. Эти фигуры - не игровые. Ритуал, который над ними тяго­теет, - не игра, а культ, культ, сохраняющий в себе что-то языческое и придающий священное значение прежде всего материалу, из кото­рого сделаны эти предметы: благородной кости.

Благородная кость, живой материал

Благородная кость для людей Средневековья - материал, не похожий ни на какой другой, столь же редкий и изысканный, как золото и дра­гоценные камни, но еще более примечательный своими физическими качествами, а также целебными и оберегающими свойствами. Во мно­гих текстах восхваляются его белизна, прочность, чистота и долговеч­ность. Есть также множество свидетельств, особо указывающих на то, что благородная кость считалась живым материалом. За ней всегда стоит конкретное животное, со своей историей, легендой, мифологией: прежде всего, конечно, слон, но также кашалот, морж, нарвал и даже гиппопотам. Каждое из этих животных обладает характерными сим­волическими свойствами и дает свою особую кость.

По средневековым представлениям, гиппопотам, животное в то вре­мя почти неизвестное, является речным чудовищем, жестоким и несо­крушимым; он плавает задом - что является знаком тяжкого греха - и заставляет воды выходить из берегов. Гиппопотам - дьявольское создание. Не по этой ли причине христианское Cредневековье отка­залось от благородной кости его зубов, ценимой в Древнем Египте и в римском мире? Ее, как и слоновую кость, несомненно, можно было бы привозить из Африки, да и стоила бы она, вероятно, дешевле. Точ­но так же и кашалот, не отличаемый авторами от других китов, пред­стает морским чудовищем, которое заглатывает людей, прибегая к дьявольским уловкам (например, притворяется островом, чтобы при­влечь мореплавателей, или же источает чудесный аромат, чтобы зама­нить их); до XVI века благородную кость его зубов также использовали редко. Напротив, клыки моржа ценились весьма высоко, возможно, потому, что в бестиариях морж предстает не чудовищем, а морским конем (equus marinus), огромным, как слон (и мы все еще называем его иногда «морским слоном»), миролюбивым, стадным животным. Се­верные народы Европы используют его мясо, жир, кости и кожу; он столько дает человеку, что сам считается даром Божьим[12]. Однако слон вызывает еще большее восхищение, чем морж: согласно бестиариям и энциклопедиям, он - непримиримый враг дракона, то есть Сатаны. Считается, что его кожа, кости и особенно бивни способны отгонять змей, защищать от паразитов, а если их истолочь в порошок, то он бу­дет действовать как противоядие. Кроме того, слона признают самым умным из всех животных; у него необыкновенная память, целомудрие его вошло в поговорку; его легко приручить, он приятен в обхождении и, по словам некоторых авторов, может удержать на своей спине замок и даже целый город. Слоновая кость, то есть бивни слона, сохраняет бoльшую часть этих качеств: она очищает и защищает от яда, отводит от искушения, сдерживает потрясения и воздействие времени, сохра­няет память[13]. Из слоновой кости вырезают далеко не всякий предмет. Но когда из нее вырезают фигуру в форме слона - например, четырех слонов из так называемых шахмат Карла Великого, - тогда символика животного и символика материала взаимно обогащаются.

В этой связи остается только пожалеть, что археологи и историки искусства так редко пытаются выяснить, какому именно животному принадлежит благородная кость, из которой сделаны те или иные из­учаемые ими предметы. Кажется очевидным, что выбор средневековых резчиков по кости зависел не только от само собой разумеющихся во­просов цены и доступности, связанных с торговлей и географией (про­мыслом моржа занимаются на севере, промыслом слона - на юге), и не только от физических и химических свойств конкретного вида ко­сти (размера, изогнутости, пористой или твердой структуры, гладко­сти полировки, разновидности приобретаемой патины и т.д.). Он за­висел еще и от соображений символического порядка, почерпнутых из бестиариев и зоологической литературы. Животное заняло столь прочное место в мировосприятии и воображении людей Средневеко­вья, что иначе и быть не могло.

Случай нарвала в полной мере свидетельствует о превосходстве во­ображаемого над экономическим и материальным. Это животное от­ряда китообразных само по себе неизвестно средневековым авторам, но его длинный бивень, закрученный спиралью, принимают за вол­шебный рог легендарного единорога. Считается, что это самая тон­кая, самая плотная, самая белая, а главное, самая чистая кость. Ведь единорог, который может быть пойман только юной девой, прочно ас­социируется с Христом. Его рог обладает ни с чем не сравнимым свой­ством исцелять и освящать. Часто его даже не подвергают обработке, а помещают в первозданном виде в церковную сокровищницу - как «реликвию», более драгоценную, чем мощи любого святого. Ибо рог единорога имеет Божественную природу[14].

Однако благородная кость - не единственный материал животно­го происхождения, из которого вырезают средневековые шахматные фигуры; ее приберегают для дорогостоящих фигур: ими не играют, или играют в редких случаях, их демонстрируют. Другие материалы, используемые для изготовления обычных шахмат, тем не менее до­вольно на нее похожи, и иногда с ними работают все те же резчики по благородной кости: это кости китообразных или крупных млекопита­ющих, оленьи и бычьи рога. Эти материалы хранят в себе частицу ди­кого мира и, будучи воплощены в фигурах, привносят на шахматную доску некую идею необузданности и силы: играя такими фигурами, не так-то просто символически покорить alfin или roc[15] противника. Ино­гда, главным образом в XV веке, использовались более «податливые» животные материалы: воск, амбра, коралл.

Зато в обычной, повседневной игре, где вместо фигуративных шах­матных фигур использовались фигуры геометрические или стили­зованные, с XIII века появляется другой живой материал, на этот раз растительного происхождения, и потому более чистый и мирный (средневековая культура, как и библейская, часто противопоставляет растительное, которое является чистым, животному, которое таковым не является): это дерево. Но деревянные фигуры не воплощают в себе той дикой силы, которой наделены фигуры из рога, из обычной или благородной кости. В конце Средних веков они входят в повсеместное употребление, тогда же игра становится более сдержанной, а игроки, перестав вечно выискивать знаки, как они делали в феодальную эпоху, превращаются в невозмутимых «двигателей деревяшек» (выражение появилось в XVIII веке)[16], каковыми они остаются и по сей день. Шах­матист XII века, как подчеркивается во фрагментах некоторых пес­ней о деяниях (шансон де жест), где шахматная партия заканчивается смертью человека, был сангвиником (Strohmeyer 1895; Jonin 1970); на закате Средневековья и в Новое время он - флегматик. Противопо­ставление двух темпераментов - красноречивое свидетельство тех трансформаций, которые произошли с шахматами между феодальной эпохой и Возрождением.

Несмотря на использование с конца Cредневековья и в течение все­го Нового времени мертвых материалов, относящихся к минералам (кристаллы, полудрагоценные камни, различные горные породы) или к металлам (золото, серебро, бронза), игра в шахматы долгое время оставалась верна той идее, что фигуры живут на шахматной доске именно за счет своего материала, будь он животного или раститель­ного происхождения. Несколько шахматных партий даже прослави­лись тем, что властители (Карл Смелый, Фридрих II Прусский) обя­зывали людей исполнять роль фигур на шахматном поле. Подобная практика, являясь исключением из правил, сохраняла в себе древний мифологический аспект игры, согласно которому фигуры не полно­стью подчиняются тому, кто ими манипулирует, а обладают некой самостоятельностью. Образ человеческих шахматных фигур привлек не одного литератора: например, Кретьен де Труа в своей «Повести о Граале» изображает волшебную шахматную доску, которая играет сама по себе (Chretien de Troyes 1975: vers 5849 sq), а Рабле в Пятой книге «Гаргантюа и Пантагрюэля», рассказывая о бале-турнире коро­левы Квинты[17], описывает развитие трех шахматных партий, разыгры­ваемых актерами, на что его вдохновила похожая сцена, описанная примерно в середине XV века Франческо Колонной в его знаменитом «Сне Полифила».

Переосмысление фигур и шахматной партии

Когда в конце X века народы Запада заимствуют шахматы у мусульман, играть в них они не умеют. Но вдобавок к этому, пытаясь их освоить, они оказываются озадачены принципами игры, свойствами фигур и правилами ходов, противопоставлением цветов и структурой шах­матной доски. Шахматы, как мы уже знаем, восточная игра, рожден­ная в Индии, видоизмененная в Персии и преобразованная арабами. Не считая ее символического родства с военным искусством, все или почти все в ней чуждо для христиан, живущих на рубеже второго ты­сячелетия. И чтобы принять эту новую игру, необходимо существен­но ее переосмыслить, приспособить к западному мышлению, придать ей вид, который бы в большей степени согласовывался со структура­ ми феодального общества. Процесс этот, разумеется, растянулся на несколько десятилетий, и это объясняет тот факт, что нарративные и литературные тексты XI-XII веков, рассказывающие о шахматах, столь неопределенны, невнятны и противоречивы относительно пра­вил и способа игры (Mehl 1990: 127-133).

Прежде всего христиан смущает само развитие шахматной партии и ее финальная цель - добиться победы и поставить королю против­ника «мат». Такое поведение совершенно противоречит обычаям фе­одальных войн, где не было принято брать в плен или убивать коро­лей и где битвы в действительности не были решающими ни в том, ни в другом смысле. Все заканчивается, когда наступает ночь или прихо­дит зима, а не когда противник оказывается разгромлен; такой вариант развития событий бесчестен и достоин презрения. Важно не победить, а сражаться. Это отчетливо видно на примере турнира, подобия войны, когда по завершении каждого дня победителем объявляется тот рыцарь, который проявил себя как лучший боец, а не тот, который разбил всех своих противников. Фактически шахматная партия похожа на сраже­ние, а не на войну: для христиан XI-XII веков это две разные вещи. На­стоящие сражения случаются редко и функция их близка к той, что выполняет божий суд: они разворачиваются согласно ритуалу, имею­щему почти литургический характер, и заканчиваются божественной санкцией. Напротив, война состоит из нескончаемых боев между ма­ленькими группами, из беспрестанных налетов, безрезультатных сты­чек, случайных набегов, поисков поживы. Это ритуал совсем другого свойства, он организует повседневную жизнь и составляет смысл суще­ствования сеньора и его рыцарей. В отличие от сражения, война имеет мало общего с шахматной партией[18].

Однако на рубеже XII-XIII веков ситуация меняется. Во-первых, борьба с неверными постепенно привила христианам привычку и вкус к сражениям, и в июле 1214 года развернулось первое настоящее вели­кое сражение между христианами Западной Европы - битва при Бу­вине. Отныне феодальная война изменилась, появились «националь­ные» войны, а между игровой тактикой и тактикой военной наметилось более тесное сходство.

Во-вторых, западные народы, восприняв от арабов эту восточную игру, озадачились свойствами шахматных фигур. Теперь речь шла не о приспособлении, а о трансформации. Из всех арабо-персидских фи­гур только король (шах, слово, которое дало игре ее название: scaccarius на латинском, eschec на старофранцузском, Schach на немецком), кон­ник и пехотинец (пешка) в общем и целом не вызывали вопросов: и так было понятно, о ком идет речь. Совсем другой случай с главным советником короля, визирем (фирзан, по арабской терминологии), которого на Западе поначалу оставили без изменений, называя его французским вульгаризированным именем fierce, а затем постепенно превратили в королеву. Эта трансформация происходила медленно, окончательное превращение визиря в королеву совершилось только в первой половине XIII века и свидетельствовало о том, что христиа­низированные шахматные фигуры отныне стали пониматься скорее как королевский двор - и даже как двор небесный, но не как армия. Но тут возникло одно затруднение: христианский король мог иметь не­скольких советников, но не мог иметь нескольких жен; при этом, как и в современных правилах, «продвижение» пешек превращало их в ко­ролев, и потому число последних на шахматной доске имело тенден­цию возрастать. Поэтому продвинувшиеся пешки стали именоваться «дамками», а «королевой» стали называть только одну фигуру, состав­ляющую пару с королем (Mehl 2001).

Еще более сложный случай с фигурой слона. В исходной индийской игре он олицетворял собой всю армию, в которой элефантерия играла роль первого плана, замещая или подкрепляя силы кавалерии. Ара­бы сохранили слона, но, как и в случае с другими фигурами, сильно его стилизовали, так как ислам запрещал (по крайней мере в теории) фигуративные изображения живых существ. От слона остались толь­ко бивни, воплощенные в двух роговидных выступах, возвышающихся над массивным туловищем. Христиане не поняли смысла этой фигу­ры и вносили различные изменения в ее внешний облик. То, опираясь на арабское слово, обозначающее слона, аль фил, из которого на ла­тинском получилось alfinus, а затем auphinus, они превращали слона в графа (старофранцузское daufin), в сенешаля, в дерево или в знаме­носца (итальянские albero и alfiere). Еще чаще, отталкиваясь от формы роговидных выступов, венчающих фигуру, разглядывали в ней то епи­скопскую митру, то шутовской колпак. Эта двойственность сохрани­лась и до наших дней: в англо-саксонских странах на шахматной до­ске остался епископ в митре, в других странах это же место занимает шут в колпаке.

Что же касается колесницы из персидской, а затем мусульманской игры, то и с ней приключились разнообразные трансформации. Со­храняя поначалу свой прежний облик, она впоследствии превратилась в верблюда или экзотическое животное, потом в целую сцену с двумя персонажами (Адама и Еву, архангела Михаила, убивающего дракона, бьющихся на копьях рыцарей). Тура, башня, вытеснила всех этих персо­нажей довольно поздно и по не совсем пока еще понятным причинам. Не произошло ли тут сближения латинского слова, обозначающего эту фигуру, rochus (калькированного с арабского рух, колесница), с итальянским словом rocca, обозначающим крепость? Как бы то ни было, эта фигура, roc французских шахмат, оставалась весьма переменчивой вплоть до XV века, когда уже окончательно приняла облик башни.

От красного к черному

Изделия из благородной кости никогда не бывают монохромными. Не только сам материал может демонстрировать целую гамму белых оттенков во всем их многообразии, а затем с течением времени по­крываться разновидной патиной, но речь также, и прежде всего, идет о средневековом обыкновении раскрашивать или золотить изделия из благородной кости. Иногда мастера просто что-то подчеркивали яркими красками, но чаще всего наносили слой краски или позолоты на всю поверхность изделия, а иногда вдобавок инкрустировали его камнями или жемчугом. Поэтому мы всегда должны помнить, что ви­дим средневековые изделия из кости в том виде, в какой их обратило время, то есть чаще всего нераскрашенными, а не в том, в каком их произвело Средневековье, то есть полихромными. На многих дошед­ших до нас шахматных фигурах из благородной кости все-таки оста­лись незначительные следы золотых вкраплений и красной краски. Присутствие здесь золота имеет одновременно экономическое, художественное и символическое значение. Подобные фигуры, хранивши­еся в сокровищнице по соседству с золотыми и серебряными изделия­ми, драгоценными камнями и металлами, были позолочены именно затем, чтобы, соприкасаясь с другими ценными предметами, являть свою значимость, сверкать, играть, «иметь значение».

Что же касается присутствия красной краски, то тут можно пред­ложить два объяснения: с одной стороны, это могут быть окисленные остатки неорганической грунтовки, предназначавшейся для наложения и стабилизации позолоты; с другой, напротив, это могут оказаться следы древней окраски, покрывавшей изделие и имевшей собственное шах­матное значение. Ведь на Западе до середины XIII века на шахматной доске сходились не белые и черные фигуры, как в современной игре, а белые и красные. Эта цветовая оппозиция, кстати сказать, не была за­имствована у мусульман. В индийской, а затем и в мусульманской игре с самого начала и до сих пор сталкивались черная и красная армии, два цвета, составлявшие пару противоположностей. Этот аспект игры так­же требовалось переосмыслить, причем в скорейшем времени, так как оппозиция черного и красного, весьма значимая в Индии и исламских странах, не имела, в общем-то, никакого значения в западной цветовой символике. И черная армия превратилась в белую, так как оппозиция красного и белого представляла для христианского восприятия фео­дальной эпохи самую яркую пару противоположностей.

На самом деле в христианском Средневековье цветовые системы дол­гое время структурировались вокруг трех полюсов: белого, черного и красного цветов, иными словами, вокруг белого и двух его противопо­ложностей. Но две эти противоположности не имели между собой ни­какой связи, не противопоставлялись и не дополняли друг друга (Pas­toureau 1986: 35-49). Поэтому на рубеже тысячелетий для шахматных фигур было выбрано сочетание белый/красный, наиболее задейство­ванное на тот момент в эмблематике и цветовых кодах. Два века спустя этот выбор был, однако, поставлен под сомнение, и постепенно утвер­дилась идея, что сочетание белый/черный предпочтительнее сочета­ния белый/красный. Ведь за это время черный цвет заметно улучшил свою репутацию (цвет Дьявола, смерти и греха стал цветом смирения и воздержания, двух добродетелей, завоевывающих популярность), а главное, широко распространились теории Аристотеля о классифи­кации цветов, выдвинувшие белый и черный в качестве двух крайних полюсов всех цветовых систем. С тех пор оппозиция белого и черного стала восприниматься как более резкая и более многозначная, чем оп­позиция белого и красного.

На шахматы, игру умозрительную, даже «философскую», не могли не оказать влияния эти сдвиги в системе мышления. На протяжении XIII века красные фигуры на шахматной доске постепенно уступали место черным. К середине следующего столетия красные фигуры, не исчезнув полностью, стали редкостью: игра в шахматы была вполне го­това примкнуть к тому черно-белому миру, который стал приметой ев­ропейской цивилизации Нового времени. А возможно, даже и сыграла свою маленькую роль в его создании, наряду с печатной книгой, гра­вюрным изображением и протестантской Реформацией. В самом деле, что может быть более черно-белым, чем шахматная доска?

А то, что подходит для фигур, подходит и для шахматной доски: пе­реход от красного к черному приводит в XIII веке и к окончательному преобразованию игрового поля: теперь оно состоит из шестидесяти че­тырех чередующихся черно-белых клеток. Эта структура, которая ста­ла для нас сегодня символом игры в шахматы, на самом деле появилась и стала использоваться довольно поздно. Долгое время и на Востоке, и на Западе в шахматы играли на досках, которые выглядели иначе: иногда доска состояла из чередующихся красно-черных или красно-белых квадратов; иногда - и этот вариант был более распространенным и более древним - она была просто расчерчена вертикальными и горизонтальными линиями на шестьдесят четыре клетки. Вопреки распространенной идее в шахматы не обязательно играть на поле с че­редующимися клетками двух разных цветов. Достаточно и монохром­ной поверхности, просто расчерченной на клетки. В действительности первые индийские, персидские, арабские и даже западные шахматисты часто довольствовались подобным полем, которое можно было нарисо­вать мелом на камне или начертить пальцем на земле. На некоторых миниатюрах XII-XIII веков мы видим такие шахматные доски с моно­хромными клетками. Однако в конечном итоге утвердилась двуцветная структура «в шашечку», которая использовалась в других играх еще с античности (а именно в играх - предшественницах шашек), ведь она позволяла нагляднее представлять ходы и лучше различать основные фигуры каждой армии, каковыми были теперь два альфина (древних слона, превратившихся в епископов или шутов).

Бесконечная структура

Прежде чем занять место на шахматной доске, шашечная структу­ра уже играла важную роль в средневековых представлениях и сим­волике. Будь то архитектурное украшение, напольное покрытие, ге­ральдическая фигура (например, шахматный щит Паламеда), одежда жонглера или шута, счетная доска абак или что-то иное, - где бы эта структура ни использовалась, она всегда содержала в себе динамиче­скую коннотацию, связанную с движением, с ритмом, с musica (одно из ключевых слов средневековой эстетики) и даже с переходом из одно­го состояния в другое. Поэтому она применялась - в определенных местах, при определенных обстоятельствах, на определенных носи­телях - для обозначения особых ритмов или ритуалов. Например, в дворцовых залах или на полу в церквях чередующиеся двуцветные квадраты знаменовали проходящие там церемонии: вассальную ин­веституру, феодальный оммаж, посвящение в рыцари, венчание, мо­нашеские обеты, коронование, похороны, все четко выраженные ри­туалы перехода. Мозаика XII века на полу поперечного нефа церкви Сан Савино в Пьяченце изображает не просто рисунок в шашечку, а настоящую шахматную партию, противопоставляющую двух игро­ков (Tronzo 1977). В литературе герб с шахматным рисунком подчер­кивает амбивалентность его обладателя. Шахматный щит Паламеда, язычника, ставшего христианином, не только обозначает его как изо­бретателя игры, но и указывает на его двойственность, а затем на его обращение (ритуал перехода в полном смысле слова). Денотация и коннотация здесь неразрывны. Но есть одна область, в связи с кото­рой, волей средневековых авторов и мастеров, роль шахматного поля как медиума была прописана особенно ярко: смерть. Шахматная пар­тия может ознаменовывать переход из этого мира на тот свет, а затевая игру со Смертью - эта тема периодически повторяется в литературе и иконографии начиная с XIII века, - игрок заранее обрекает себя на проигрыш. Богатая символика шахматной доски в шашечку, связан­ная одновременно с динамикой, музыкой, переходностью и макабром, была востребована европейской культурой и за пределами Средневе­ковья. В XX веке, к примеру, у самого музыкального из всех художни­ков, Пауля Клее, шахматный рисунок стал излюбленной живописной темой, а кинорежиссер, более других увлеченный метафизикой, Инг­мар Бергман снял в своем замечательном фильме «Седьмая печать» последнюю и извечную шахматную партию, в которой рыцарь про­тивостоит Смерти.

Шахматное поле, знак смерти, также является знаком вечности. Его структура бесконечна. Для игры необходимы шестьдесят четыре клетки, но и четырех достаточно, чтобы представить всю структуру со всеми ее особенностями. Четыре двуцветных противопоставлен­ных квадрата, по два в каждой диагонали, уже образуют ритм, зачин, открытую структуру, способную размножаться простым партеноге­незом. А шестьдесят четыре квадрата - это круговорот, открытый в бесконечность. Для общества, которое обращает особое внимание на символику чисел и которое часто видит в них не количества, а ско­рее качества, эти шестьдесят четыре клетки являются полем для вы­страивания самых взвешенных символических конструкций. Однако число 64 изобретено не средневековым Западом, а унаследовано от азиатской культуры, где оно всегда было многозначнее, чем в Евро­пе. Его значение целиком построено на значении числа 8, которое, будучи возведено в квадрат, дает 64 и ассоциируется с земным про­странством: есть восемь сторон света, четыре главных и четыре про­межуточных, восемь ворот, открывающих путь восьми ветрам, восемь гор, восемь столпов, соединяющих небо и землю. Эта исконная для Индии и для всей Азии система представлений, оперирующая чис­лом восемь, послужила источником для шестидесяти четырех клеток шахматной доски, понимаемой как изображение земного простран­ства в миниатюре.

Арабы не стали менять ни эту структуру, ни число, а вот на Западе такие попытки предпринимались, ведь ни 8, ни 64 не являлись здесь значимыми числами, позволяющими приблизиться к тайным законам, которые управляют миром. На эту роль больше подошли бы числа 3, 7, 12 и кратные им. На самом деле, на средневековых изображениях, где фигурируют шахматные доски, далеко не всегда можно насчитать шестьдесят четыре клетки. Обычно их меньше, иногда по практическим соображениям (отсутствие места), иногда по символическим. Девять (3*3), тридцать шесть (6*6) или сорок девять (7*7) клеток несут в себе больше смысла для христианской культуры, чем шестьдесят четыре. Некоторые авторы тем не менее замечают, что евангелист Лука, вы­страивающий генеалогию Христа, перечисляет шестьдесят четыре по­коления от Адама до Иисуса. Другие подчеркивают, что 8 - это чис­ло заповедей блаженства: оно возвещает о воскрешении и грядущем Царстве Небесном; восемь в квадрате может быть только благотворным (Meyer & Suntrup 1987: 566-579).

Понятие квадрата также важно. Шахматная доска представляет со­бой квадрат, разбитый на более мелкие квадраты. А квадрат во многих культурах является одним из привычных символов пространства (а круг - символом времени), особенно в Азии, где города и дворцы имеют квадратную форму и где эта фигура служит для отграничения священных пространств. То же самое справедливо и для Европы, хотя и в более редких случаях. Чтобы в полной мере воплотить на шахмат­ной доске идею священного пространства, средоточия динамики и ме­таморфозы, западные народы, без сомнения, предпочли бы круг или прямоугольник квадрату, фигуре слишком статичной для того, что­бы стать театром активных военных действий. Но они все-таки сохра­нили квадрат и увлеченно играли на том поле, которое досталось им от другой цивилизации.

Игра воображения

В Средние века на Западе действительно много играли в шахматы, что доказывают многочисленные шахматные фигуры, обнаружен­ные во время археологических раскопок. Эти находки даже позволя­ют свести в таблицу хронологические, географические и социальные данные и проследить первый этап распространения игры в Европе. До 1060-1080-х годов они встречаются редко, на протяжении XII века их число возрастает, а в XIII веке они уже весьма многочисленны. За­тем их число падает, но этому есть простое объяснение: фигуры для обычных шахмат, которыми на самом деле играли, теперь делаются из дерева, а не из рога или кости, простой или благородной, и пото­му, как и многие другие средневековые предметы, они не дошли до нашего времени.

Число шахматных фигур феодальной эпохи, найденных в ходе рас­копок, наводит на мысль о том, что в шахматы действительно играли много, в самых разных местах и во всех слоях благородного сословия. Кстати сказать, того же мнения придерживался выдающийся историк шахмат Харольд Дж. Р. Марри, который в 1913 году высказал мнение, что XIII век в Европе, по сравнению со всеми другими периодами, стал, возможно, апогеем распространения игры во всех странах вместе взя­тых (Murray 1913: 428). Это предположение следует детализировать, с одной стороны, потому что оно слишком далеко заходит, с другой - потому что свидетельства ненадежны и идентификация обычных шах­матных фигур - задача нелегкая, и даже несколько проблематич­ная. В действительности некоторые археологи торопливо объявляют «шахматными фигурами» маленькие объекты геометрической формы из кости или рога, которые таковыми не являются. Нужно оценить их критичным взглядом, и мы можем только приветствовать повторную экспертизу и классификацию всех сохранившихся шахматных фигур или же тех, изображения которых были опубликованы. Для археоло­га находка шахматной фигуры ценнее, чем находка керамического черепка или предмета неизвестного происхождения и назначения. Шахматные фигуры даже самого скромного вида всегда несут на себе отпечаток чего-то благородного, заманчивого, загадочного. Найти на месте раскопок шахматную фигуру - все равно что открыть дверь в мир воображаемого.

Подобные вчитывания и ошибочные интерпретации встречают­ся уже у ученых эпохи Старого режима. Они тоже считали, что ви­дят шахматные фигуры там, где их не было, будь то стилизованные игры с упрощенными фигурами или же игры парадные, откровенно фигуративные. Так, в сокровищнице Сен-Дени хранился красивый, массивный слон из благородной кости, по размеру немного крупнее, чем шахматы Карла Великого, напоминающий шахматную фигуру, каковой его и считали ученые XVII-XVIII веков. Этот предмет нахо­дится ныне в одной из коллекций Кабинета медалей Национальной библиотеки в Париже: пахидерм, покрытый внушительной попоной, несет на спине трон, на котором восседает король; его окружают не­сколько всадников, составляя вместе с ним настоящую сценку. Это изделие не западного, а восточного происхождения; датируется оно, несомненно, IX или X веком; снизу под основанием имеется надпись, выполненная куфическим стилем, которую можно перевести как «работа Юсуфа эль-Бахили». Нам неизвестно, когда этот предмет появился в сокровищнице Сен-Дени, но именно там он был иденти­фицирован как шахматная фигура и причислен к так называемым шахматам Карла Великого. К тому же, может статься, что из-за это­го восточного слона и родилась легенда о подарке, посланном хали­фом Харуном ар-Рашидом великому императору Запада. Как бы то ни было, хотя этот прекрасный предмет, как и во времена Старого режима, до сих пор продолжает вызывать споры и предположения, ученые все же пришли к единодушному мнению, что он вовсе не яв­ляется шахматной фигурой[19].

Несмотря на эти ошибочные идентификации и на то, что количество найденных при раскопках шахматных фигур должно быть, бесспор­но, пересмотрено в меньшую сторону, тем не менее не приходится со­мневаться в том, что начиная с XIII века европейцы, по крайней мере принадлежащие к аристократии, много играют в шахматы. Многочис­ленные живописные и скульптурные изображения показывают коро­лей, князей, рыцарей и благородных дам, проводящих время за этой игрой. Но археология дает нам сведения о том, что в шахматы играют не только в замке или в господском доме, но иногда и в гарнизонных частях, в монастыре, в университете, порой на корабле. С XIV века в нее играют люди неблагородного происхождения, особенно те - и их немало, - для кого время тянется долго и однообразно.

Средневековые правила отличаются от сегодняшних, но они и сами по себе были изменчивы, каждый игрок имел возможность, договорив­шись со своим противником, немного их модифицировать. Во всяком случае, так об этом говорится в рыцарской литературе (Wackernagel 1872: 107-127). Впрочем, как и сегодня, игроки часто хвастают тем, что умеют играть и знают правила, хотя на самом деле это не так. С XII века игра в шахматы является полноправной частью куртуазной культуры и тот, кто сведущ и одарен в этой области, с гордостью это демонстрирует. Главное отличие от современных шахмат состоит в том, что королева (бывший визирь из индийской и арабской игры) имела мало веса на шахматной доске: она могла ходить только по диагонали и не больше чем на одну клетку за ход. Когда в конце XV века королева сможет хо­дить на столько клеток, на сколько захочет, и не только по диагонали, но и по горизонтали и вертикали, она станет сильнейшей фигурой на поле, и от этого игра заметно преобразится: партии станут более дина­мичными и более разнообразными в плане смены ситуации. До этого времени самой сильной фигурой на доске остается альфин (шут или епископ, бывший слон из восточной игры), который ходит по диаго­нали на любое количество клеток[20]. Рок (наша современная тура), на­против, может перемещаться по горизонтали или по вертикали толь­ко на одну, две или три клетки за ход[21]. По силе эта фигура примерно равна коню, который, как и сегодня, ходит на четыре клетки, снача­ла в одном направлении, затем в сторону под прямым углом. Король, в свою очередь, может ходить в любых направлениях на две, три или четыре клетки, если он находится на своей половине поля, и только на одну клетку, если он находится на поле противника. Пешка ходит так же, но только по вертикали вперед.

Эти правила объясняют, почему партии были долгими и не очень оживленными. Они больше состояли из череды «поединков» фигуры с фигурой, нежели из широкомасштабных, стратегически продуманных сражений, разворачивавшихся на всем шахматном поле. Но это вовсе не смущало игроков феодальной эпохи, которые привыкли участвовать в стычках небольшими отрядами и даже в единоборствах и для которых главным была не победа, а игра. Как и в других аристократических прак­тиках - например, в охоте, - ритуал важнее результата. Кстати сказать, до конца XII века, если верить литературным текстам, партия, совсем как феодальная война, не обязательно заканчивалась победой или пораже­нием одной из армий: если королю поставлен мат, его перемещают на одну или на несколько клеток и игра возобновляется. Брать в плен или убивать короля противника, пусть даже символически, в каком-то смыс­ле подло, низко и даже смешно. Победитель, ежели таковой имеется, не тот, кто поставил противнику мат, а тот, кто, как на турнире, наносил более красивые удары (Pastoureau 1990: 37-39).

В течение XIII века эти обычаи, однако, претерпевают измене­ния, о чем свидетельствует объемистый трактат, составленный около 1280 года по заказу короля Кастилии Альфонса X. Под влиянием му­сульман, более сильных игроков, нежели христиане, партии стали ко­роче и, за счет возможности поставить мат, в них стали определяться победитель и побежденный. Феодальная война, которая раньше слу­жила образцом, отодвинулась в сторону. С 1300-х годов сначала на Иберийском полуострове, потом в Италии, а затем и по всей Западной Европе организуются соревнования, в которых за шахматной доской встречаются лучшие игроки двора, города, края. Но до конца Сред­невековья самыми сильными игроками на Западе остаются итальянцы и испанцы, а впоследствии португальцы[22]. В XV веке уже появляются прославленные чемпионы, имена которых сохранились до наших дней (Mehl 1990: 184-222). Они, видимо, с самого начала предпочитали на­стоящим партиям составление теоретических задач. До нас дошло не­сколько сборников подобных задач, которые свидетельствуют о необы­чайном теоретическом развитии игры. Все внимание в них пока еще сосредоточено на финале игры, а не на дебюте.

От теории быстро перешли к символике. Конец Средневековья оста­вил нам ряд литературных текстов, в которых игра в шахматы являет­ся поводом к развитию сюжета или сюжетной основой. Теперь, после эпических песней и куртуазных романов XII-XIII веков c их многочис­ленными шахматными партиями, эти аллегорические произведения, написанные вслед за «Романом о Розе», в котором шахматным мета­форам уже было отведено значимое место. Среди этих произведений длинная анонимная поэма «Любовные шахматы» (Legare at al. 1991), сочиненная около 1370 года, и особенно «Liber de moribus hominum»[23], составленная около 1300 года доминиканцем Якопо ди Чессоли, имели огромный успех. Речь здесь идет о религиозных, моральных и социаль­ных аллегориях, построенных на символике игры и фигур[24].

У Якопо ди Чессоли был целый ряд продолжателей, не только в Сред­невековье, но и в Новое время и в современную нам эпоху. Для поэтов и романистов игра в шахматы стала с течением времени самостоятель­ной темой, предлагающей одновременно и нарративную структуру, и символическую основу, и неизрекаемый поэтический мир. Уже дале­ко за пределами Средневековья Эдгар Аллан По («Шахматный автомат Мельцеля»), Льюис Кэрролл («Алиса в Зазеркалье»), Владимир Набоков («Защита Лужина»), Стефан Цвейг («Шахматная новелла»), Сэмюэл Беккет («Мерфи») и многие другие посвятили шахматам одни из самых странных и самых завораживающих своих произведений. Ведь игра в шахматы на самом деле создана не для того, чтобы в нее играть. А для того, чтобы воображать. Воображать ход фигур и структуру шахмат­ного поля. Воображать порядок мира и судьбы человеческие. Воображать, как это делали в Средние века, все то, что скрывается за внешней видимостью существ и вещей.

Перевод с французского Екатерины Решетниковой.

Литература

Alphonse 1913 - Alphonse X. le Sage. Juegos de acedrex, dados y tablas, fac-simile et commentaires par Hiersmann W. Leipzig, 1913.

Beer 1977 - Beer R.R. Einhorn. Fabelwelt und Wirklichkeit. Munchen, 1977.

Chrtien de Troyes 1975 - Chretien de Troyes. Conte du Graal, ed. F. Lecoy. Paris, 1975.

Delort 1900 - Delort R. Les Elephants piliers du monde. Essai de zoohistoire. Paris, 1900.

Druce 1919 - Druce G. The Elephant in Medieval Legend and Art // The Archaeological Journal. Vol. 76. 1919. Pp. 11-73.

Duby 1985 - Duby G. Le Dimanche de Bouvines, nouvelle ed. Paris, 1985.

Eales 1985 - Eales R. Chess. The History of a Game. London, 1985.

Eihhorn 1976 - Eihhorn J.W. Spiritualis Unicornis. Das Einhorn als Bedeutungstrager in Literatur und Kunst des Mittelalters. Munchen, 1976.

Gaborit-Chopin 1978 - Gaborit-Chopin D. Ivoires du Moyen Age. Fribourg, 1978.

Goldschmidt 1926 - Goldschmidt A. Die Elfenbeinskulpturen aus der Zeit der Karolingischen und Saschischen Kaiser. Berlin, 1926.

Joinville 1881 - Joinville J. de. Histoire de saint Louis, ed. N. de Wailly. Paris, 1881. § LXXIX. (совр. изд.: ed. J. Monfrin. Paris, 1995. § 405).

Jonin 1970 - Jonin P. La partie d’echecs dans l’epopee medievale // Melanges Jean Frappier. Paris, 1970. Pp. 483-497.

Jossua 1930 - Jossua P. La Licorne. Images d’un couple. Paris, 1985.

Le Goff 1996 - Le Goff J. Saint Louis. Paris, 1996.

Legar at al. 1991 - Legare A.-M., Guichard-Tesson F., Roy B. Le Livre des echecs amoureux. Paris, 1991.

Malaxechevarria 1982 - Malaxechevarria I. L’elephant // Circe. Cahiers de recherches sur l’imaginaire. T. 12-13. 1982 (Le Bestiaire). Pp. 61-73.

Mehl 1975 - Mehl J.-M. Jeu d’echecs et education au XIIIe siecle. Recherches sur le «Liber de moribus» de Jacques de Cessoles, these, universite de Strasbourg, 1975.

Mehl 1978 - Mehl J.-M. L’exemplum chez Jacques de Cessoles // Le Moyen Age. T. 84, 1978. Pp. 227-246.

Mehl 1981 - Mehl J.-M. Tricheurs et tricheries dans la France medievale: l’example du jeu des des // Historical Reflections / Reflexions historiques. Vol. 8. 1981. Pp. 3-25.

Mehl 1984 - Mehl J.-M. Le jeu d’echecs a la conquete du monde // L’Histoire. No. 71. Octobre 1984.

Mehl 1990 - Mehl J.-M. Les Jeux au royaume de France, du XIIIe siecle au debut du XVIe siecle. Paris, 1990.

Mehl 2001 - Mehl J.-M. La reine de l’echiquier // Reines et princesses au Moyen Age. Montpellier, 2001. Pp. 323-331.

Meyer & Suntrup 1987 - Meyer H., Suntrup R. Lexikon der Mittelalterlichen Zahlenbedeutungen, Munchen, 1987.

Montesquiou-Fzensac & Gaborit-Chopin 1977 - Montesquiou-Fezensac de B., Gaborit-Chopin D. Le Tresor de Saint-Denis. Paris, 1977. T. III.

Murray 1913 - Murray H.J.R. A History of Chess. Oxford, 1913.

Murray 1952 - Murray H.J.R. A History of Board Games Other than Chess. Oxford, 1952.

Olaus Magnus 1555 - Olaus Magnus. Historia de gentibus septentrionalibus. Rome, 1555.

Pastoureau 1976 - Pastoureau M. La Vie quotidienne en France et en Angleterre au temps des chevaliers de la Table ronde. Paris, 1976.

Pastoureau 1980 - Pastoureau M. Heraldique arthurienne et civilisation medievale: notes sur les armoiries de Bohort et de Palamede // Revue francaise d’heraldique et de sigillographie. No. 50. 1980. Pp. 29-41.

Pastoureau 1986 - Pastoureau M. Figures et couleurs. Etudes sur la symbolique et la sensibilite medievales. Paris, 1986.

Pastoureau 1990 - Pastoureau M. L’Echiquier de Charlemagne. Un jeu pour ne pas jouer. Paris, 1990.

Rychner 1955 - Rychner J. Les traductions francaises de la Moralisatio super ludum scaccorum de Jacques de Cessoles // Melanges Clovis Brunel. Paris, 1955. T. II. Pp. 480-493.

Schramm & Mtherich 1962 - Schramm P.E., Mutherich F. Denkmale der deutschen Konige und Kaiser. Munchen, 1962.

Scullard 1974 - Scullard H.H. The Elephant in the Greek and Roman World. London, 1974.

Semrau 1910 - Semrau F. Wurfel und Wurfelspiel im alten Frankreich. Halle, 1910.

Shepard 1930 - Shepard O. The Lore of the Unicorn. London, 1930.

Strohmeyer 1895 - Strohmeyer F. Das Schachspiel im Altfranzosischen // Abhandlungen Herrn Prof. Dr. Adolf Tobler, Halle, 1895. S. 381-403.

Thibout 1947 - Thibout M. L’elephant dans la sculpture romane francaise // Bulletin monumental. T. 105, 1947. Pp. 183-195.

Tronzo 1977 - Tronzo W.L. Moral Hieroglyphs: Chess and Dice at San Savino in Piacenza // Gesta, XVI, 2. 1977. Pp. 15-26.

Vaivre 1975 - Vaivre J.-B. Les armoiries de Regnier Pot et de Palamede // Cahiers d’heraldique du CNRS. T. 2. 1975. Pp. 177-212.

Vincent de Beauvais 1624 - Vincent de Beauvais. Speculum naturale. Douai, 1624.

Wackernagel 1872 - Wackernagel W. Das Schachspiel im Mittelalter // Abhandlungen zur deutsche Altertumskunde und Kunstgeschichte. Leipzig, 1872.

Wichmann & Wichmann 1960 - Wichmann H., Wichmann S. Schach. Ursprung und Wandlung Ursprung der Spielfigure. Munchen, 1960.

[1] По поводу датировки см. документы, цитируемые в: Murray 1913: 405-407; а также в: Eales 1985: 42-43. Эти книги, вторая из которых является сокращенным и исправленным вариантом первой, - луч­шее, что было написано по истории шахмат.

[2] На территории современной Украины. (Прим. пер.)

[3] Об игре четырех царей и ее пути из Индии в Персию см.: Murray 1913: n. 6: 47-77.

[4] Париж, Национальная библиотека, ms.1173, fol. 6 (сборник шах­матных партий и задач, вероятно, пикардский, атрибутированный некоему Николесу (Nicholes), переписанный и украшенный миниа­тюрами около 1320-1340 гг.).

[5] Относительно истории игры в шашки и спада ее популярности в средневековую эпоху см.: Murray 1952.

[6] О так называемых шахматах Карла Великого, хранящихся сегодня в Кабинете медалей Национальной библиотеки Франции, см.: Gaborit-Chopin 1978: 119-126, а также там же: справка 185; Goldschmidt 1926: Bd. IV, справки 161-165 и 170-174; Montesquiou-Fezensac & Gaborit-Chopin 1977: 73-74; Pastoureau 1990.

[7] Особенно это касается некоторых церквей северной Германии и Ис­пании. См.: Murray 1913: n. 6: 756-765.

[8] По поводу понятия «сокровище» см. прекрасную книгу: Schramm & Mutherich 1962.

[9] Об играх в кости в Средние века см.: Semrau 1910; Pastoureau 1976: 138-139; Mehl 1981; Mehl 1990: 76-97.

[10] См. также: Mehl 1990: 115-134.

[11] Об этом эпизоде см. также: Le Goff 1996: 541.

[12] О всех этих животных см. тексты, собранные Винсентом из Бове: Vincent de Beauvais 1624: col. 1403-1412, a также подробности, изло­женные Олавом Магнусом: Olaus Magnus 1555: 729-749.

[13] О средневековой символике слона см.: Delort 1900; Druce 1919; Malaxechevarria 1982; Scullard 1974; Thibout 1947.

[14] О единороге см. обобщающий труд: Eihhorn 1976; См. также: Beer 1977; Jossua 1985; Shepard 1930.

[15] Альфин и рок - старофранцузские названия слона и ладьи, проис­ходят от арабских имен соответствующих фигур: «альфил» и «рух». (Прим. пер.)

[16] Букв. «pousseurs de bois». (Прим. пер.)

[17] Франсуа Рабле «Гаргантюа и Пантагрюэль», Пятая книга, главы XXIV и XXV: «О том, как в присутствии королевы был устроен весе­лый бал-турнир»; «О том, как тридцать два участника бала сража­ются».

[18] О различии между войной и сражением см.: Duby 1985: 133-208.

[19] Cм., напр., справочное издание: Wichmann & Wichmann 1960: 281-282, Fig. 1-3.

[20] С XIV в. некоторые авторы ограничивают ход альфина максимум тремя клетками.

[21] С середины XIV в. некоторые итальянские авторы утверждают, что рок может перемещаться на любое количество клеток. Таким обра­зом, он становится, вместо альфина, самой сильной фигурой.

[22] Однако до XVII в. всякий раз, когда христиане играют против му­сульман, последние выигрывают.

[23] «Книга о нравах людских». (Прим. пер.)

[24] Среди весьма богатой литературы, посвященной Якопо ди Чессоли, см.: Rychner 1955 (важная библиография); Mehl 1975; Mehl 1978.

Мишель Пастуро

Источники:

1. polit.ru